В 1930-е годы большинство государств, вне зависимости от своих идеологических основ, пришли к политике притеснения сексуальных меньшинств и насаждению «традиционных» норм гетеросексуальности с помощью современных практик управления. Советская Россия при Сталине не была в этом смысле исключением.
«Преследовать за гомосексуализм, как если бы он был преступлением, в высшей степени несправедливо и к тому же жестоко. Если Вы не верите мне, обратитесь к книгам Хэвлока Эллиса», — писал Фрейд в 1935 году. Терпимое, спокойное отношение к этому вопросу было со стороны Фрейда проявлением смелости, поскольку совершенно не соответствовало общепринятым нормам, и он, конечно же, должен был понимать весь радикализм своего подхода.
В 1930-е годы большинство государств, вне зависимости от своих идеологических основ, пришли к политике притеснения сексуальных меньшинств и насаждению «традиционных» норм гетеросексуальности с помощью современных практик управления. Советская Россия при Сталине не была в этом смысле исключением.
Dan Healey, «Homosexual Desire in Revolutionary Russia»
Александр Эткинд в книге «Эрос невозможного» приводит достаточно свидетельств того, что в этот период в СССР было много образованных людей, интересовавшихся Фрейдом и его теориями, однако ясно, что к середине 1930-х возможностей заниматься развитием психоанализа и его практикой почти не осталось. Модернизация сексуальной сферы, как ее понимали в сталинском государстве, предполагала избавление от «фрейдизма» как от чуждой буржуазной идеологии. В то же время она несла с собой громогласную пропаганду многодетных семей и крепких браков, а также криминализацию мужской гомосексуальности и абортов, которая началась в 1933 году.
Борис Ельцин отменил уголовное преследование за гомосексуальные связи через 60 лет — 27 мая 1993 года. Спустя всего 20 лет в июне 2013 года после единогласного одобрения в Думе закон о защите детей «от информации, пропагандирующей нетрадиционные сексуальные отношения» был подписан президентом и вступил в силу.
Теперь распространение нейтральной или позитивной информации о гомосексуальности в любом месте, которое государственные органы считают доступным для детей и подростков, является правонарушением и предполагает наказание в виде существенного штрафа для организаций и частных лиц. Особые штрафы и краткосрочное заключение за нарушение этого закона предусмотрены для иностранцев.
Фрейду понятие «традиционных сексуальных отношений» показалось бы, конечно, безграмотным и совершенно бессмысленным. Поэтому имеет смысл спросить, как в современной России вообще возникло понятие «традиционный секс». Исторически процесс модернизации сексуальной сферы в России XX века исходил из прочно утвердившегося мифа об изначальной сексуальной невинности.
Кстати, именно благодаря этому мифу психоанализ мог утвердиться лишь в отдельных привилегированных слоях российского и затем советского общества. Сталинские идеологи преобразовали троп национальной невинности в классовую теорию «естественной» гетеросексуальности. Именно этот, возникший еще при Сталине миф о естественной гетеросексуальности, и лежит в основе нынешней одержимости «традицией».
В последние годы сексологи и политики, стремящиеся приспособиться к нынешней ситуации, начали эксплуатировать старые течения с целью создания новой идеологии семьи. И уже совсем недавно растущая клерикализация российского государства позволила скрепить и усилить миф о характерной национальной чистоте религиозным элементом.
Идея о том, что Россия не подвержена сексуальным порокам, имеет богатую родословную. В XIX — начале XX века сексуальные расстройства считались в российских образованных кругах плодами цивилизации. Поэтому пороки, порожденные городской жизнью и вездесущей страстью к наживе, никогда не считались важной российской проблемой. У народа, подавляющее большинство которого составляли крестьяне, никаких сексуальных отклонений быть не могло.
Эта буколическая сексуальная простота прекрасно вписывалась в общую тенденцию романтизации крестьянства; после 1905 года российские ученые постепенно начали отходить от подобных взглядов, в том числе и от убежденности в сексуальной невинности крестьянства. Между 1905-м и 1930 годами все большее распространение в России стали получать либеральный и чисто медицинский дискурсы.
К трем ключевым характеристикам «традиционного секса» относятся замалчивание сексуальности, утверждение бесконфликтности гендерных отношений и физиологической жизнерадостности.
Но, даже если на селе и существовали сексуальные пороки, их было принято считать «примитивными». Как разъяснял в 1909 году социал-демократ Григорий Новополин, по сравнению с царящим в Париже и Берлине распутством характерные для России сексуальные отклонения были «грубыми и простодушными». Распространение образования, экономическое развитие и успехи медицины должны были в конце концов преодолеть сексуальную безграмотность на селе.
В то же время, особенно в 1920-е годы, предметом настоящей борьбы была сексуальность рабочих. С одной стороны, сексуальное поведение пролетария считалось естественным, свободным от мелкобуржуазного ханжества и в основе своей добродетельным, в отличие от буржуазной сексуальности.
С другой стороны, рабочие были дезориентированы революцией, гражданской войной и политической неопределенностью периода НЭПа — об утрате ориентиров свидетельствовали грубые насильственные преступления вроде группового изнасилования в Чубаровом переулке, случившегося в Ленинграде в 1926 году.
Сексуальность рабочих требовала заботы и времени: коммунистического и медицинского воспитания, сексуального просвещения, поднятия пролетарской сознательности в вопросе о женской эмансипации, санитарно-гигиенической работы, — но также и времени, которое требуется для подъема социалистической экономики и создания условий, благоприятных для естественного выражения целомудренной по сути своей сексуальности.
В целом громадный исторический скачок, совершенный благодаря революции, позволял надеяться, что сексуальные пороки Берлина и Парижа так и не укоренятся в русской почве и что этих проблем удастся избежать, а подъем социалистической промышленности не будет сопровождаться буржуазной коммерциализацией сексуальности, и заметные в жизни советских городов сексуальная распущенность, невоздержанность и отклонения отомрут вместе с другими формами «старого уклада».
Гомосексуальность российские радикалы и эксперты тоже рассматривали под этим углом зрения. Соответственно, однополая любовь считалась редкостью среди российского крестьянства, и, если даже либеральный уклон в науку после 1905 года обнаруживал все больше свидетельств в пользу существования гомосексуальности как биологической и психиатрической аномалии, ее все равно считали относительно редким и исключительно городским феноменом. В научном и литературном дискурсе звучали и сочувственные, и враждебные голоса.
Тем не менее, если верить Евгению Берштейну, медицинский язык, в рамках которого гомосексуальность рассматривалась как психопатология, в последние предреволюционные годы переживал быстрое превращение в политизированный дискурс: радикальные левые обвиняли правых вырожденцев в том, что те навязывают народу в том числе и эту перверсию. Сегодняшняя культурная война между либералами и консерваторами по поводу прав ЛГБТ имеет, таким образом, столетние корни. После революции 1917 года большевики не выработали никакой четкой и ясной политики по вопросу о гомосексуальности.
В 1922 году содомия была декриминализована, отношение к гомосексуалам в интеллигентной среде чаще всего было довольно гуманным; того же взгляда придерживалась и верхушка медицинского сообщества. Международное левое движение приветствовало такой подход, рассматривая его как знак свершившейся в СССР сексуальной революции. Тем не менее московская сексология по-прежнему подходила к предмету с некоторой осторожностью. Советские психиатры редко ссылались на классовые различия, но тем не менее склонялись к тому, чтобы считать гомосексуальность преимущественно буржуазной или аристократической аномалией; подразумевалось, что она отомрет вместе с этими классами.
Об отношении советского психоанализа к гомосексуальности известно очень мало, однако очевидно, что и в этой области были сильны мифы о «невинной» и «примитивной» России. В «Эросе невозможного» Эткинд рассказывает, как преподносил в своем анализе насильственные гомосексуальные импульсы Сергей Панкеев, знаменитый пациент Фрейда из Одессы, и как сам Фрейд, работая над монографией о Панкееве, «человеке-волке», обнаружил в русской сексуальной экзотике полезный инструмент для объяснения бессознательного. «Русский элемент» привлекал Фрейда своей убедительностью: у «примитивных» русских «универсальные механизмы бессознательного» располагались, как он полагал, ближе к поверхности.
С точки зрения Фрейда, неправдоподобная история о том, как Панкеев будучи ребенком наблюдал за совокуплением родителей, можно списать либо на распутство, присущее экзотизированному Другому (то есть России, если история действительно имела место), либо счесть фабрикацией бессознательного, которое у русского человека «доступнее» и «примитивнее», чем у «цивилизованных» обитателей Западной Европы.
Как сухо отмечает Эткинд, «экзотика требовалась тогда, когда развитие идеи грозило выйти за пределы правдоподобия». То есть в ключевой точке эволюции фрейдовских идей о сексуальности мы обнаруживаем миф о русском примитивизме — этот миф разделяли не только российские элиты, с ним заигрывал и создатель европейского психоанализа. Но как эта «примитивная» Россия осуществила переход к «традиционному сексу», характерному для современного российского дискурса?
Миф о русской невинности оказался закреплен в законе в виде юридического термина «традиционные сексуальные отношения»
Похоже, что термин «традиционный секс» является постсоветским изобретением. Мне не приходилось сталкиваться со случаями использования этого понятия в отношении какого-либо рода сексуальности или типа сексуального поведения до 1991 года. В самом деле, если под советским периодом мы понимаем время, когда открытый публичный разговор о сексе был практически невозможен, то чрезвычайно трудно понять, что конкретно имеют в виду современные политики и общественные деятели, когда пользуются понятием «традиционный секс». Не думаю, что это простое заимствование лозунгов американских правых о «традиционных семейных ценностях». Мне представляется, этот термин вырос на российской почве: он укоренен в ностальгии по советскому прошлому — только вспоминается это прошлое в искаженном виде.
Александр Эткинд, «Эрос невозможного»
Я предложил бы несколько игривую модель «традиционного секса», опирающуюся на конвенции сталинского и советского гендерного и (когда такое случалось) сексуального дискурсов, — имея в виду, что распространенные в сегодняшней России ностальгические понятия о «нормальной» сексуальности многим обязаны именно этим конвенциям. К трем ключевым характеристикам «традиционного секса» относятся замалчивание сексуальности, а также утверждение бесконфликтности гендерных отношений и физиологической жизнерадостности. Сочетание этих трех элементов и породило сексуальную ортодоксию, которая натурализовала гетеросексуальные отношения в рамках советских ценностей. Места для фрейдовской модели гетеросексуальности с присущими ей конфликтностью и динамизмом просто не осталось.
Дискурсивная немота партии и правительства по поводу нормальной, непатологизированной сексуальности хорошо описана в исторической и социологической литератур. Считалось, что рассказывать молодежи о нормальной сексуальности не нужно, как и не следует обсуждать обыкновенные, не связанные с какими-либо проблемами сексуальные вопросы; такие обсуждения воспринимались как признак излишней сексуальной озабоченности, как искусственная стимуляция сексуального желания. Такого рода желание могло вылиться в «распущенность». Пусть лучше природа возьмет свое в пределах установленной партией образовательной, воспитательной и семейной догмы. На случай избыточной сексуальной энергии, не укладывающейся в эти пределы, основной рекомендацией социальных инженеров оставалась сублимация.
Немота, бесконфликтность и жизнерадостность в гетеросексуальных отношениях вполне исчерпывали советские сексуальные устремления — конфликты и неопределенность стали подрывать устойчивость этой модели лишь в 1970-е годы. Говоря о «традиционном сексе», современные комментаторы с ностальгией вспоминают именно этот воображаемый мир сексуальной немоты, гендерной гармонии и полных радости и нежности «естественных» отношений. Однако в последние десять лет произошел отказ от официальной стратегии, рассчитанной на возврат «традиционного секса» посредством речей и уговоров, и была разработана куда более интервенционалистская политика, направленная на проникновение в частную жизнь и насаждение государственной идеологии «традиционного секса» и семейных отношений.
За последнее время гомофобная политическая риторика в России претерпела два изменения: в качества ценностного основания закона была добавлена религия, а неуклюжая формулировка с перечислением всех отклонений от гетеросексуальности была заменена на простое разделение между «традиционными» и «нетрадиционными» сексуальными отношениями. Власть сделала акцент на идеологическом партнерстве с Русской православной церковью, что существенным образом изменило аргументацию, которой могут пользоваться гомофобно настроенные политики.
Медицинское обоснование гомофобии в духе Еникеевой показалось слишком техническим из-за обилия психиатрической и неопсихоаналитической терминологии, касающейся психосексуального развития детей и подростков, которым якобы угрожает «гомосексуальная пропаганда». Десять лет назад начинающие гомофобы из числа консерваторов оперировали главным образом научными, светскими аргументами, а если и прибегали к религиозной риторике, то без санкции сверху.
Вторым нововведением стало использование депутатом Госдумы Еленой Мизулиной самого разделения «традиционные/нетрадиционные сексуальные отношения» в тексте закона против гей-пропаганды. Это внезапное изменение в формулировке произошло в июне 2013 года между вторым и третьим чтениями. Понятие «традиционных сексуальных отношений» никогда прежде не фигурировало в российской юридической практике и, очевидно, потребует серьезного изучения. В предыдущих редакциях закона говорилось о необходимости ограничения информации о таких формах сексуальности, как мужеложство, лесбиянство, бисексуальность, трансгендерность. Но законодатели, вероятно, кулуарно решили, что подобный список слишком явно нацелен на конкретные группы граждан.
Реакция Запада на закон, прямо нарушающий права человека, также вынудила законодателей отказаться от списка сексуальных идентификаций. Их место занял неопределенный термин «нетрадиционные сексуальные отношения», под которыми в законе понимается все новое, чужое и, следовательно, нерусское. Миф о русской невинности оказался закреплен в законе в виде юридического термина «традиционные сексуальные отношения».
Если у этой печальной истории и есть положительная сторона, то она заключается в том, что все больше российских либералов (но ни в коем случае не все) стали лучше понимать проблемы ЛГБТ-сограждан. По крайней мере в «альтернативной России» можно представить будущее, в котором ЛГБТ-граждане защищены от насилия и наделены основными гражданскими правами.
